Над Тиссой. Горная весна. Дунайские ночи - Страница 20

Погранзастава!.. Изо дня в день, из недели в неделю, из года в год погранзастава требовала от тебя тяжелого труда, и все же ты любил ее, ибо она - колыбель твоей мужественной юности. Сюда ты пришел с пушком на щеках, не вооруженный личным опытом жизни. Вспомни первые свои пограничные ночи. Какими длинными казались они, как часто ощущал ты тревогу и неуверенность! И как ты спокоен, хладнокровен теперь. На заставе ты жил исключительно тем, что ждал, искал, выслеживал, преследовал и уничтожал, если он не сдавался, лютого врага твоей родины - нарушителя границы. Но эта глубокая сосредоточенность нисколько не ограничивала твое восприятие жизни. Наоборот. Твоя постоянная готовность к борьбе, к подвигу, испытания, которым ты подвергался повседневно, беспрестанное воспитание воли и острая бдительность, привычка к ответственности за свои решения и действия - все это подготовило тебя к большой жизни. Куда ты ни попадешь после пограничной службы, всюду твоим верным помощником и мудрым советчиком будет опыт, накопленный на заставе. Многое сотрется в твоей памяти, но сравнительно недолгий период жизни на границе останется вечно свежим. И ты будешь о нем рассказывать сыновьям и внукам…

- Ну и погодка! - пробормотал Каблуков. Он достал из кармана куртки тонко сплетенную веревку, протянул один ее конец Степанову: - Держи! Ясно тебе, зачем эта веревка?

- А зачем она? - спросил Степанов.

Каблуков охотно и пространно объяснил. При такой плохой видимости, как сегодня, пограничный наряд должен надеяться главным образом на свой слух. Если пограничники будут идти по дозорной тропке рядом или на близком расстоянии, то они не услышат, что делается на границе: шаги друг друга, помешают. Как же в таком случае двигаться? Рассредоточенно. Это надо сделать еще и потому, что в туманной мгле можно лицом к лицу столкнуться с врагом, невольно подставить себя под его пули - одной очередью нарушитель может уничтожить наряд. Но, рассредоточившись в тумане, дозорные теряют необходимую зрительную связь. Вот тут-то и пригодится веревка как средство сигнальной связи: дернул за конец один раз - «Вперед!», дважды - «Назад!», трижды - «Стой! Внимание».

- Теперь ясно? - голос Каблукова был ласково-покровительственный, а рука дружески лежала на плече Степанова.

- Ясно, товарищ ефрейтор, - почтительно ответил Степанов, понимая, что это должно быть приятно старшему наряда.

- Держись за конец покрепче, - сказал Каблуков. Метров через двести, осторожно двигаясь по тропинке, протоптанной по целине, Каблуков и Степанов вышли к служебной полосе. Вспыхнул электрический фонарь в руках ефрейтора. Сильный луч с трудом прорезал туман и мутновато осветил клочок земли.

Служебная полоса пограничной земли… Пограничнику она известна так же, как собственная ладонь, - каждая ее морщинка, каждый маленький бугорок. Дубовый или тополевый лист на нее упадет - не останется неприметным. Птица или заяц пробежит по ней - всё увидит пограничник.

Наряд медленно и осторожно двигался к правому флангу. Туман попрежнему низко стлался над землей, его с трудом пробивал электрический луч, но Каблуков отлично все видел. Ему казалось, что сегодня он и видит и слышит в десять раз лучше, чем вчера или неделю назад. Его чуткое ухо безошибочно фиксировало ночные звуки. Шелестела быстрая Тисса под обрывом. Время от времени осыпался подмытый берег. Перебегал ветер по голым вершинам осокорей. Где-то тявкала лиса. Кричала сова.

Густой туман не мешал Каблукову ориентироваться. По приметам, там и сям разбросанным вдоль дозорной тропы, он легко определял, где находится. Вот каменистое ложе канавки, промытой весенними дождями, - значит, пройдено уже более трети пути. Через пятьдесят шагов должен быть пенек старого дуба. Да, так и есть, вот он. Через семь минут зачернеет сквозь толщу тумана голый ствол дуба, разбитого молнией, потом появится разрушенный домик бакенщика.

Последний наряд. Последний дозор в почти трехлетней пограничной жизни Каблукова. Там, дома, не будет нарядов и ночных тревог, не вспыхнет сигнальная ракета. Дома он может спокойно спать с вечера до утра. Может, но кто знает, заснет ли? Не раз и не два, наверно, вспомнит со щемящей болью в сердце и эту туманную ночь, и эти Карпатские горы, веселого Смолярчука, начальника заставы, друзей и товарищей, всю неповторимую свою пограничную жизнь. Каблуков усмехнулся, сообразив, что он, еще не став человеком штатским, еще не сняв обмундирования, еще не покинув границу, уже теперь, опережая время, тоскует по границе.

Снизу, со стороны Тиссы, послышался какой-то новый звук, до сих пор не улавливаемый Каблуковым. Ефрейтор сейчас же остановился, прислушиваясь. Да, он не ошибся: там, на берегу реки, беспокойно загалдела стая галок. Что встревожило их?

Каблуков резко подергал веревку. Прерывисто дыша, на цыпочках подбежал Степанов.

- Слышишь? - спросил ефрейтор.

Степанов приставил ладонь к левому уху.

- Галки. Кажется, на той стороне, в Венгрии, - неуверенно, шопотом ответил он.

- Ближе. На нашем берегу. - И ефрейтор опять замер, слушая ночь. - Проверим! - решительно сказал он, увлекая за собой Степанова.

Не доходя метров тридцати до того места, где, по расчетам Каблукова, кричали галки, он залег и перестал дышать. Ждал пять… десять… двадцать минут.

Из седой тьмы ночи доносился сдержанный говор Тиссы, хруст щебенки под тяжелыми, коваными сапогами путевого обходчика. И ничего больше, ни одного звука, вызывающего сомнение.

…Узкая полоска земли разделяла сейчас нарушителей и пограничников. Не видя друг друга и не слыша, лежали они на противоположных сторонах служебной полосы. Если бы Кларк или Граб попытались сейчас продвинуться вперед хотя бы на один метр, Каблуков немедленно услышал бы самое осторожное движение и в нужный момент вырос бы у них на дороге. Но Кларк и Граб не двигались, не пошевелили и пальцем. Они знали, что наряд проверяет полосу, они засекли его на правом фланге, но потом наряд неожиданно исчез. Вполне возможно, что сейчас он совсем рядом.